28 Диэйлио ночью звезды как будто сошли с ума. Вытанцовывали на небе над Дун Алла, над всем хребтом северным скакали, исполняли кадрили, мазурки и сарабанду, прыгали, как под гальярдо, танго и фолию, вышагивали по небесной оси пассакальей и котильоном. Сначала это было даже красиво.

Страшно стало, когда к беспределу небесных тел присоединилось северное сияние. Да не такое, как на оконечностях континента видели, в самых льдах, где солнце бывает не встает и не заходит месяцами, нет. Сияние было мертвенным, холодным и бледным, и спустилось оно с неба на земь, и объяло ее. Обняло, извиваясь угрожающе, сцепилось с деревьями, охватило мертвые села и опустевшие города.

Потом пришел звук. Глухое земляное гудение, нутряное, с взрыкиваниями, рокотами и даже, казалось стонами его полнился воздух до самой Тени.

А потом стало ярко.

Так, что ни один из людей и старших народов, вскочивших в ту ночь с постелей (справедливости ради, стоит отметить, что происходило это только с теми, кто жил в днях 6 пути от Дун Алла или окрестностей Большого Хребта) смотреть не мог в ту сторону, откуда свет приходил.

И казалось им, что идет где-то вдалеке странная и страшная битва, чувствовалось - даже жилами телесными, что силы там сшибались невероятные, волшба творилась такая, каковой этот мир ни разу не видывал.

Наверное, потому казалось еще, что маленький мирок не выдержит, будто трясет его, итак изнутри подточенный, как по осени пейзане, кметы и прочий люд от земли трясут груши, и еще чуть-чуть, вот-вот, и лопнет скорлупа этот мир заковывающая, а за нею - развалится все, раскрошится, не останется и тени, памяти не будет, в бесконечном безмолвии межмирового пространства.

Свет сменялся угольной тьмою, горы накрывали вспухающие красным полупрозрачные силовые щиты, на них проливалось льдом, огнем и таким ядовитым ливнем, что деревья, растения, живое все, а даже и камень - пропадало, таяло, плавилось, исходило на пар.

Расщеплялось на первочастицы, разлетающиеся безо всякого порядка.

Время, казалось, стало бесконечным, замкнулось само на себя, иначе почему же никак не заканчивалось это все, рвалось и разваливалось, умирало и даже мертвое стремилось убить?

Те, кто не ослеп от света, не оглох от тьмы, не потерял разум от взбесившегося вдруг ощущения направлений, не пропустили момент, когда все закончилось, прекратилось сразу на высокой ноте, как лопнувшая струна прекращает извлечение звука. Те, кто был хоть отчасти знаком с магией, испытали сильное и мощное недомогание, как будто бы что-то перевернулось с ног на голову в привычном их восприятии сил, и стало теперь не так, как раньше.

Утро пришло в земли Полудня и Полуночи нехотя, избегая смотреть на чудовищные шрамы, оставленные на плоти гор. Огромнейшие черные выжженные проплешины - на юге от Олло Фенум. И на месте бывшего города и гор вокруг Дун Алла. Не было больше города. Не было больше людей в тех землях во Свете, и не было гномов, великанов и свободного человеческого поселка - во Тьме.

И не было больше двух демиургов, одного хаоса и двух друзей из Тени - Тигра по имени Бай-ху, Лазоревый Дракон и архангела по имени Гавриил...

...Если бы было кому писать летопись Земель Икс, то он написал бы о том, как бывшие враги становятся друзьями, если перед ними неотвратимость, с которой не справиться. О том также написал бы, как темные даже перед гибелью своей умудряются быть одиночками, а еще, наверное, писал бы, что добра и зла не бывает, что понятия это относительные, диктованные страхом, самым естественным чувством во всем сотворенном.

Впрочем, если летописец этот был бы маг, хоть сколько-нибудь ознакомленный с теорией магии мира, с книгами, как, например, "Равновесие магий" Деминира Кройнце из Нуэ или вот "Великим Деланьем" Ар-Рази из Сонгая, то он написал бы иначе, без всяких рассусоливаний, философских жвачек и слезных зачинов, пригодных только лишь для девиц побогаче да юнцов погероистее.

Он написал бы, конечно же, о Великой трансформе магии, реке, которая, как будто лишенная запруд на своем пути, с того дня стала течь сильнее, ярче и свободнее, неизменно множа ошибки, неизменно делая многие заклятья - не действенными, артефакты - бессмысленными, зелья - простым плацебо, а книги - изрядным бредом, в который не поверит даже мальчишка-подмастерье.

Он писал бы о том, как словно сорвалась с цепи вся магия в первые недели после "взрыва", и как потом стихало, как возвращалось на круги своя, никогда не возвращаясь по-настоящему.

И еще о том, что живое существо, наверное, способно осознать, понять, разложить по полочкам все. Преодолеть преграды, уменьшить энтропию, справиться с даже такой магией, лишенной сдерживающих своих опор. Маги в последующие дни сделали все, чтобы не только восстановить свои силы, но и стать сильнее. Это был настоящий триумф.

Будучи человеком все-таки романтичным в душе (все ученые - это самые настоящие романтики), неведомый летописец обязательно ввернул бы что-то о том, что в тот день все закончилось. И все продолжилось сызнова. Потому что все всегда подходит к своему концу, но ничего не кончается.

И это замечательно, что на самом деле некому было описать прошедшие события, запечатлеть в известных летописных источниках.

Была ночь, она закончилась. И пришел день. Люди в ближних областях ко Хребту - стремились выжить и осознать свой ночной опыт. А тех же, кто был далеко, событие почти не коснулось. Так, может быть кому сны пришли без спросу вещие, тревога беспричинная, может еще тоска какая-то без объяснений. У рабочего люда для разборок с такими бедами очень действенные методы есть - труд, например. Земные заботы, родные, важные и близкие.

Из таких забот состоит день, потом неделя, потом год. Каждый день несет свой вызов и свои задачи.

Земли живут.