Оба берега покрывал ковер гореца, в котором извивались плющи, гордо выставляющие на горлышках белые жабо. Кусты над горецами переливались зеленым, коричневым и охрой и выглядели на фоне елей так, словно их посыпали серебряным порошком.

— Да, — вздохнул Лютик. — Это прекрасно.

Огромная темная форель попыталась прыгнуть через ступень водопада. Какое-то мгновение она висела в воздухе, трепеща плавниками и метя хвостом, потом тяжело упала в пену кипящей круговерти.

Темнеющее на юге небо перечеркнула разлапистая молния, эхо далекого грома прокатилось по стене леса. Гнедая кобыла ведьмака заплясала, мотнула головой, ощерилась, пытаясь выплюнуть удила. Геральт сильно натянул поводья, кобыла, танцуя, попятилась, звеня подковами по камням.

— Тпру! Тпррру! Видал, Лютик? Чертова балерина! Нет, при первой же оказии освобожусь от этой скотины! Провалиться мне, обменяю хоть на осла!

— И как думаешь, скоро выпадет такой случай? — Поэт почесал горящую от комариных укусов шею. — Правда, дикий ландшафт этой долины дает нам ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение, но для разнообразия я охотно заглянул бы в какой-нибудь не столь эстетичный трактир. Скоро неделя, как мы услаждаемся романтической природой, пейзажами и далекими горизонтами. Что-то я затосковал по закрытым помещениям. Особенно таким, в которых подают горячую пищу и холодное пиво.

— Придется потосковать еще некоторое время, — повернулся в седле ведьмак. — Возможно, твои страдания смягчит сознание того, что я тоже малость тоскую по цивилизации. Ты же знаешь, я торчал в Брокилоне ровно тридцать шесть дней. И ночей, во время которых романтически услаждающая природа подмораживала мне зад, ползала по спине и оседала росой на носу… Тпррру! Зараза! Ты перестанешь наконец прыгать, треклятая кобылятина?

— Слепни ее кусают. Эти гадины сделались злыми и кровожадными, как всегда перед бурей. На юге громыхает и сверкает все чаще.

— Я заметил. — Ведьмак взглянул на небо, сдерживая расплясавшуюся лошадь. — Да и ветер изменился. Морем отдает. Смена погоды, не иначе. Ну, поехали. Подгони своего сонного мерина.

— Моего жеребца зовут Пегас.

— Само собой! Знаешь, что? Мою эльфью кобылу тоже надо бы как-то назвать. Хммм…

— Может, Плотвичка? — съехидничал трубадур.

— Плотва? — согласился ведьмак. — А что, звучит.

— Геральт?

— Слушаю.

— У тебя в жизни была хоть одна лошадина, которую не называли бы Плотва?

— Нет, — ответил ведьмак после недолгого раздумья. — Не было. Подгони своего кастрированного жеребца, Лютик. Путь дальний.

— И верно, — буркнул поэт. — Нильфгаард… Как думаешь, сколько верст?

— Много.

— До зимы доберемся?

— Сначала до Вердэна. Там обсудим… некоторые проблемы.

— Какие? Думаешь отделаться от меня? Как бы не так! Я буду тебя сопровождать! Так я решил.

— Посмотрим. Я же сказал, сначала надо добраться до Вердэна.

— А далеко еще? Ты эти места знаешь?

— Знаю. Мы у порогов Кеанн Трайса, перед нами место, которое называется Седьмая Верста. А вон те горки за рекой — Совиные Холмы.

— А мы едем на юг, вниз по течению? Ленточка впадает в Яругу где-то в районе крепости Бодрог…

— Мы поедем на юг, но по тому берегу. Ленточка сворачивает к западу, мы поедем лесами. Я хочу добраться до места, которое называется Дришот, то есть Треугольник. Там сходятся границы Вердэна, Бругге и Брокилона.

— А оттуда?

— К Яруге. И к устью. В Цинтру.

— А потом?

— А потом видно будет. Если это вообще возможно, заставь своего Пегаса идти хоть немного быстрее.

сапко

А это всего-то Триша идет с рынка. Было бы из-за чего такой шум поднимать.

Корзина ее почти пуста: несколько корешков черного имбиря, шкатулка с зернами кардамона, пучок мяты, фунт горького морского сахару, бутылка кленовой росы да букет мелких хризантем, еще влажных после утренней поливки. Можно было бы обойтись и без этих покупок, на кухне у Триши нет недостатка в специях и травах, но ей требовался хоть какой-нибудь предлог для неспешной прогулки через весь Город — как всегда. Лень всякий раз выдумывать иную причину, изобретать новый маршрут, вот и говорит она себе почти каждое утро, что надо бы отправиться на рынок. Иногда это оказывается правдой; в такие дни ее корзина становится слишком тяжелой, и долгий обратный путь не доставляет особого удовольствия — хорошо, если попадется попутчик с тележкой, но так редко случается. Поэтому Триша не слишком любит правду, по крайней мере в мелочах.

«Кофейная гуща» стоит на самом краю Города — то есть не просто на окраине, а аккурат на самой границе между «здесь» и «там», «между светом и тенью», как шутит дядюшка Франк, так что фасад с вывеской выходит на Пустую улицу, а заднее крыльцо, часть палисадника и флигель, где иногда ночуют гости, утопают в живом тумане Границы. Поэтому щенки тумана разгуливают по всему дому, ластятся к домочадцам, иногда забираются на колени к посетителям. Они идеальные домашние любимцы: хлопот с ними немного, только и дел — следить, чтобы в кувшин с водой никто сдуру не залез, а то ведь растает, жалко. А больше никакой возни: щенки тумана питаются человеческим вниманием, а лужицы, которые они иногда оставляют на половицах, быстро высыхают сами, наполняя дом ароматом сырости и меда, так что не приходится тратиться на благовония. «Следует признать, когда я сама была кошкой, я доставляла своим опекунам куда больше беспокойства, — а ведь они считали меня тихоней и умницей», — думает Триша.

Это правда.
...
Ведьма взяла маленький, налила воды, поставила на огонь. В большом принялась толочь какие-то сухие соцветия. Я уселся поудобнее в дверном проеме и потребовал:

— А теперь рассказывай, леди Илка. Ради чего ты все это затеяла, я примерно понимаю. Одурела от одиночества, бывает. Но с какой стати ты Лаюки про гибель человечества рассказала? Зачем? Что за чушь.

— Ну, — довольно равнодушно ответила ведьма, — я просто очень испугалась. Толстуха пригрозила, что засадит меня в Холоми, вот я и решила: рискну. Расскажу ей, что в Мире не осталось людей, кроме нас, сделаю так, чтобы она поверила моим словам. Когда человек выпил моего зелья, это несложно: он всему, что я скажу, верит. Мы поплачем вместе, подружимся, а там, глядишь, проснется Моти, я ему во всем признаюсь, он меня выручит. Неужели непонятно?

— Да нет, вполне, — вздохнул я. — Значит, Лаюки перегнула палку. Зря все-таки вы меня не разбудили. Я бы сразу объяснил, что не собираюсь волочь тебя в тюрьму. Если с ребятами все будет в порядке — на кой мне лишние хлопоты? В Холоми и без тебя тесно.

— Правда, что ли? — недоверчиво спросила она.

— Правда, правда. Вот если ты их отравишь, тогда точно придется тебе шею свернуть — и это, учти, будет для тебя не самый худший исход дела. А если они оклемаются, перестанут талдычить, будто «вернулись домой», и величать твою хижину «дворцом» — будем считать, что это было просто дурацкое приключение. Забавное, в общем. Не хуже моего подвига с вурдалачьими ягодами.

— А ты ел вурдалачьи ягоды? — заинтересовалась ведьма. — И в кого превратился?

— Ребята говорят, в огромного хищного кота. Пришел в себя поутру, на дереве. Полчаса потом слезал, как не упал — ума не приложу. Но ничего, смешно было.

— Ты, наверное, хороший убийца, — неожиданно заключила ведьма. — Совсем не злой. Злые убивать толком не умеют, все у них через пень-колоду, а ты веселый. Это и страшно.

Я озадаченно покачал головой. Сомнительный, честно говоря, комплимент. Но мне почему-то было приятно.

— Ты не беспокойся, — какое-то время спустя сказала ведьма. — Я их не отравлю, все будет хорошо. Я не такая уж дура, как может показаться. Сама не рада, что Короля околдовала. Даже и неплохо вышло, что ты зелье не пил и все быстро понял. А то осталось бы Соединенное Королевство без Короля, рано или поздно его бы нашли — и что бы тогда со мной сталось? Подумать страшно.

— А как ты вообще решилась? Ну хорошо, не знала, что среди нас Король. Но если бы придворные пропали, их бы тоже стали искать.

— Необязательно. И уж точно не так старательно, как Короля. Послали бы пару-тройку юных бездельников из этого вашего Семилистника, я бы, пожалуй, сумела им глаза отвести. В наших лесах часто люди пропадают, обычное дело. Никто бы не удивился… Тут видишь, как вышло: понравились вы мне, все — ну, кроме толстухи. Мне вообще женщины редко нравятся. Я даже призадумалась: с кем из вас первым любовь крутить? Решила начать с того, кто сам захочет. У меня давно никого не было: ни мужчины, ни даже просто дружков-приятелей. Лет пятьсот уже сижу тут одна, почти никто мимо не ходит. Когда-никогда… И тут такой соблазн. Конечно, я не устояла — а кто бы устоял?

— А зачем сидишь-то? — спросил я. — Пятьсот лет одна — это же рехнуться можно.

— Вот я и рехнулась, — спокойно согласилась ведьма. — Давно уже. А на месте я сижу потому, что жить мне, как ни странно, пока не надоело. Если уйду отсюда, за год стану старухой, и — все, прощай, Илка! А тут место мое, заговоренное, сколько труда и силы в него мои прабабки вложили, да и я сама успела… Меня, как старое дерево, нельзя пересаживать. Понял теперь, почему мне в Холоми не хочется? Так-то я бы посидела, говорят, там красиво и кормят хорошо.

— Да, очень неплохо, — согласился я, припомнив свое кратковременное пребывание в главной государственной тюрьме. — Грустная история. Тебе не позавидуешь, но и уговаривать: бросай все, попробуй устроиться на новом месте — как-то глупо.

— Глупее не бывает. Старухой я становиться не хочу, да и помирать как-то… ну, боязно, что ли. Я уже настроилась пожить подольше, привыкла к такой мысли. Нет уж, никуда я отсюда не поеду.

— Да, пожалуй, не стоит, — согласился я. — Тебе еще бы соседей хороших…

— Да кто тут жить захочет? — проворчала Илка. — Нет таких дураков!

— Ну, не скажи. Есть люди, у которых дома жизнь не заладилась, куда угодно сбежать готовы. Есть и такие, кому хочется спокойно встретить старость на лоне природы. Просто никто не знает, что где-то в лесах Муримаха есть дорожка, выложенная желтыми кирпичами…

— Не всякое соседство лучше одиночества, — с сомнением протянула ведьма. — А как ты думаешь, этот красавчик, Моти, он теперь не захочет остаться, да?

— Не знаю, захочет ли, но точно не сможет. Мы же сюда не развлекаться приехали… Другое дело, что для человека, владеющего искусством Темного Пути, на край света на свидания бегать — не проблема. Но вообще-то о таких вещах не меня надо спрашивать, а его.

Илка ничего не ответила, но глаза ее засияли, а губы сложились в мечтательную улыбку. Кажется, она действительно влюбилась по уши.

— По крайней мере, любовного зелья я ему не давала, — наконец сказала она. — Что давала — так оно совсем иначе действует. Лачуга моя ему поутру быстро разонравится, да и стряпня, пожалуй. А я — необязательно…

фрай

Как-то в середине августа они под вечер сидели вдвоем и глядели друг на
друга.
- А знаете, ведь я бываю у вас почти каждый день вот уже две с половиной
недели, - сказал Билл.
- Не может быть!
- Для меня это огромное удовольствие.
- Да, но ведь на свете столько молодых девушек...
- В вас есть все, чего недостает им, - доброта, ум, остроумие...
- Какой вздор! Доброта и ум - свойства старости. В двадцать лет женщине
куда интересней быть бессердечной и легкомысленной. - Она умолкла и перевела
дух. - Теперь я хочу вас смутить. Помните, когда мы встретились В первый раз в
аптеке, вы сказали, что у вас одно время была... ну, скажем, симпатия ко мне.
Потом вы старались, чтобы я об этом забыла, ни разу больше об этом не упомянули.
Вот мне и приходится самой просить вас объяснить Мне, что это была за нелепость.
Билл замялся.
- Вы и правда меня смутили.
- Ну, выкладывайте!
- Много лет назад я случайно увидел вашу фотографию.
- Я никогда не разрешаю себя фотографировать.
- Это была очень старая карточка, вам на ней лет
двадцать.
- Ах, вот оно что. Это просто курам на смех! Всякий раз, когда я жертвую
деньги на благотворительные цели или еду на бал, они выкапывают эту карточку и
опять ее перепечатывают. И весь город смеется. Даже я сама.
- Со стороны газеты это жестоко.
- Ничуть. Я им сказала: если вам нужна моя фотография, берите ту, где я
снята в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году. Пусть запомнят меня такой. И
уж, пожалуйста, во время панихиды не открывайте крышку гроба.
- Я расскажу вам, как все это было.
Билл Форестер скрестил руки на груди, опустил глаза и немного помолчал. Он
так ясно представил себе эту фотографию. Здесь, в этом саду, было вдоволь
времени вспомнить каждую черточку, и перед ним встала Элен Лумис - та, с
фотографии, совсем еще юная и прекрасная, когда она впервые в жизни одна
позировала перед фотоаппаратом. Ясное лицо, тихая, застенчивая улыбка.
Это было лицо весны, лицо лета, теплое дыханье душистого клевера. На губах
рдели гранаты, в глазах голубело полуденное небо. Коснуться этого лица - все
равно что ранним декабрьским утром распахнуть окно и, задохнувшись от ощущения
новизны, подставить руку под первые легчайшие пушинки снега, что падают с ночи,
неслышные и нежданные. И все это - теплота дыханья и персиковая нежность -
навсегда запечатлелось в чуде, именуемом фотографией, над ним не властен ветер
времени, его не изменит бег часовой стрелки, оно никогда ни на секунду не
постареет;
этот легчайший первый снежок никогда не растает, он переживет тысячи жарких
июлей.
Вот какова была та фотография, и вот как он узнал мисс Лумис. Он вспомнил
все это, знакомый облик встал перед его мысленным взором, и теперь он вновь
заговорил:
- Когда я в первый раз увидел эту простую карточку - девушку со скромной,
без затей, прической, - я не знал, что снимок сделан так давно. В газетной
заметке говорилось, что Элен Лумис откроет в этот вечер бал в ратуше. Я вырезал
фотографию из газеты. Весь день я всюду таскал ее с собой. Я твердо решил пойти
на этот бал. А потом, уже к вечеру, кто-то увидел, как я гляжу на эту
фотографию, и мне открыли истину. Рассказали, что снимок очаровательной девушки
сделан давным-давно и газета из года в год его перепечатывает. И еще мне
сказали, что не стоит идти на бал и искать вас там по этой фотографии. Долгую
минуту они сидели молча. Потом Билл исподтишка глянул на мисс Лумис. Она
смотрела в дальний конец сада, на ограду, увитую розами. На лице ее ничего не
отразилось. Она немного покачалась в своем кресле и мягко сказала:
- Ну вот и все. Не выпить ли нам еще чаю? Они молча потягивали чай. Потом
она наклонилась вперед и похлопала его по плечу.
- Спасибо.
- За что?
- За то, что вы хотели пойти на бал искать меня, за то, что вырезали
фотографию из газеты, - за все. Большое вам спасибо.
Они побродили по тропинкам сада.
- А теперь моя очередь, - сказала мисс Лумис. - Помните, я как-то
обмолвилась об одном молодом человеке, который ухаживал за мной семьдесят лет
тому назад? Он уже лет пятьдесят как умер, но в то время он был совсем молодой и
очень красивый, целые дни проводил в седле и даже летними ночами скакал на лихом
коне по окрестным лугам. От него так и веяло здоровьем и сумасбродством, лицо
всегда было покрыто загаром, руки Вечно исцарапаны; и все-то он бурлил и
кипятился, а ходил так стремительно, что казалось, его вот-вот разорвет на
части. То и дело менял работу - бросит все и перейдет на новое место, а однажды
сбежал и от меня, потому что я была еще сумасбродней его, нипочем не соглашалась
стать степенной мужней женой. Вот так все и кончилось. И я никак не ждала, что в
один прекрасный день вновь увижу его живым. Но вы живой, и нрав у вас тоже
горячий и неуемный и вы такой же неуклюжий и вместе с тем изящный. И я заранее
знаю, как вы поступите, когда вы и сами еще об этом не догадываетесь, и, однако,
всякий раз вам поражаюсь. Я всю жизнь считала, что перевоплощение - бабьи
сказки, а вот на днях вдруг подумала: а что, если взять и крикнуть на улице:
"Роберт! Роберт!" - не обернется ли на этот зов Уильям Форестер?
- Не знаю, - сказал он.
- И я не знаю. Потому-то жизнь так интересна.

Август почти кончился. По городу медленно плыло первое прохладное дыхание
осени, яркая зелень листвы потускнела, а потом деревья вспыхнули буйным
пламенем, горы и холмы зарумянились, заиграли всеми красками, а пшеничные поля
побурели. Дни потекли знакомой однообразной чередой, точно писарь выводил ровным
круглым почерком букву за буквой, строку за строкой.
Как-то раз Уильям Форестер шагал по хорошо знакомому саду и еще издали
увидел, что Элен Лумис сидит за чайным столом и старательно что-то пишет. Когда
Билл подошел, она отодвинула перо и чернила.
- Я вам писала, - сказала она.
- Не стоит трудиться - я здесь.
- Нет, это письмо особенное. Посмотрите. - Она показала Биллу голубой
конверт, только что заклеенный и аккуратно разглаженный ладонью. - Запомните,
как оно выглядит. Когда почтальон принесет вам его, это будет означать, что меня
уже нет в живых.
- Ну что это вы такое говорите!
- Садитесь и слушайте. Он сел.
- Дорогой мой Уильям, - начала она, укрывшись под тенью летнего зонтика. -
Через несколько дней я умру. Нет, не перебивайте меня. - Она предостерегающе
подняла руку. - Я не боюсь. Когда живешь так долго, теряешь многое, в том числе
и чувство страха. Никогда в жизни не любила омаров - может, потому что не
пробовала. А в день, когда мне исполнилось восемьдесят, решила - дай-ка отведаю.
Не скажу, чтобы я их так сразу и полюбила, но теперь я хоть знаю, каковы они на
вкус, и не боюсь больше. Так вот, думаю, и смерть вроде омара, и уж как-нибудь я
с ней примирюсь. - Мисс Лумис махнула рукой. - Ну, хватит об этом. Главное, что
я вас больше не увижу. Отпевать меня не будут. Я полагаю, женщина, которая
прошла в эту дверь, имеет такое же право на уединение, как женщина, которая
удалилась на ночь к себе в спальню.
- Смерть предсказать невозможно, - выговорил наконец Билл.
- Вот что, Уильям. Полвека я наблюдаю за дедовскими часами в прихожей.
Когда их заводят, я могу точно сказать наперед, в котором часу они остановятся.
Так и со старыми людьми. Они чувствуют, как слабеет завод и маятник
раскачивается все медленнее. Ох, пожалуйста, не смотрите на меня так.
- Простите, я не хотел... - ответил он.
- Мы ведь славно провели время, правда? Это было так необыкновенно хорошо -
наши с вами беседы каждый день. Есть такая ходячая, избитая фраза - родство душ;
так вот, мы с вами и есть родные души. - Она повертела в руках голубой конверт.
- Я всегда считала, что истинную любовь определяет дух, хотя тело порой
отказывается этому верить. Тело живет только для себя. Только для того, чтобы
пить, есть и ждать ночи. В сущности, это ночная птица. А дух ведь рожден от
солнца, Уильям, и его удел - за нашу долгую жизнь тысячи и тысячи часов
бодрствовать и впитывать все, что нас окружает. Разве можно сравнить тело, это
жалкое и себялюбивое порождение ночи, со всем тем, что за целую жизнь дают нам
солнце и разум? Не знаю. Знаю только, что все последние дни мой дух соприкасался
с вашим и дни эти были лучшими в моей жизни. Еще о многом надо бы поговорить, да
придется отложить до новой встречи.
- У нас не так уж много времени.
- Да, но вдруг будет еще одна встреча! Время - престранная штука, а жизнь -
и еще того удивительней. Как-то там не так повернулись колесики или винтики, и
вот жизни человеческие переплелись слишком рано или слишком поздно. Я чересчур
зажилась на свете, это ясно. А вы родились то ли слишком рано, то ли слишком
поздно. Ужасно досадное несовпадение. А может, это мне в наказание - уж очень я
была легкомысленной девчонкой. Но на следующем обороте колесики могут опять
повернуться так, как надо. А покуда непременно найдите себе славную девушку,
женитесь и будьте счастливы. Но прежде вы должны мне кое-что обещать.
- Все что угодно.
- Обещайте не дожить до глубокой старости, Уильям. Если удастся,
постарайтесь умереть, пока вам не исполнилось пятьдесят. Я знаю, это не так
просто. Но я вам очень советую - ведь кто знает, когда еще появится на свет
вторая Элен Лумис. А вы только представьте: вот вы уже дряхлый старик, и в один
прекрасный день в тысяча девятьсот девяносто девятом году плететесь по Главной
улице и вдруг видите меня, а мне только двадцать один, и все опять полетело
вверх тормашками - ведь правда, это было бы ужасно? Мне кажется, как ни приятно
нам было встречаться в эти последние недели, мы все равно больше не могли бы так
жить. Тысяча галлонов чая и пятьсот печений - вполне достаточно для одной
дружбы. Так что непременно устройте себе, лет эдак через двадцать, воспаление
легких. Ведь я не знаю, сколько вас там продержат, на том свете, - а вдруг сразу
отпустят обратно? Но я сделаю все, что смогу, Уильям, обещаю вам. И если все
пойдет как надо, без ошибок и опозданий, знаете, что может случиться?
- Скажите мне.
- Как-нибудь, году так в тысяча девятьсот восемьдесят пятом или девяностом,
молодой человек по имени Том Смит или, скажем, Джон Грин, гуляя по улицам,
заглянет мимоходом в аптеку и, как полагается, спросит там какого-нибудь
редкостного мороженого. А по соседству окажется молодая девушка, его сверстница,
и, когда она услышит, какое мороженое он заказывает, что-то произойдет. Не знаю,
что именно и как именно. А уж она-то и подавно не будет знать, как и что. И он
тоже. Просто от одного названия этого мороженого у обоих станет необыкновенно
хорошо на душе. Они разговорятся. А потом познакомятся и уйдут из аптеки вместе.
И она улыбнулась Уильяму.
- Вот как гладко получается, но вы уж извините старуху, люблю все разбирать
и по полочкам раскладывать. Это просто так, пустячок вам на память. А теперь
поговорим о чем-нибудь другом. О чем же? Осталось ли на свете хоть одно
местечко, куда мы еще не съездили? А в Стокгольме мы были?
- Да, прекрасный город.
- А в Глазго? Куда же нам теперь?
- Почему бы не съездить в Гринтаун, штат Иллинойс? - предложил Билл. -
Сюда. Мы ведь, собственно, не побывали вместе в нашем родном городе.
Мисс Лумис откинулась в кресле. Билл последовал ее примеру, и она начала:
- Я расскажу вам, каким был наш город давным-давно, когда мне едва минуло
девятнадцать...
Зимний вечер, она легко скользит на коньках по замерзшему пруду, лед под
луной белый-белый, а под ногами скользит ее отражение и словно шепчет ей что-то.
А вот летний вечер - летом здесь, в этом городе, зноем опалены и улицы, и щеки,
и в сердце знойно, и, куда ни глянь, мерцают - то вспыхнут, то погаснут -
светлячки. Октябрьский вечер, ветер шумит за окном, а она забежала на кухню
полакомиться тянучкой и беззаботно напевает песенку; а вот она бегает по
мшистому берегу реки, вот весенним вечером плавает в гранитном бассейне за
городом, в глубокой и теплой воде; а теперь Четвертое июля, в небе рассыпаются
разноцветные огни фейерверка - и алым, синим, белым светом озаряются лица
зрителей на каждом крыльце, и, когда гаснет в небе последняя ракета, одно
девичье лицо сияет ярче всех.
- Вы видите все это? - спрашивает Элен Лумис. - Видите меня там, с ними?
- Да, - отвечает Уильям Форестер, не открывая глаз. - Я вас вижу.
- А потом, - говорит она, - потом...
Голос ее все не смолкает, день на исходе, и сгущаются сумерки, а голос все
звучит в саду, и всякий, кто пройдет мимо за оградой, даже издалека может его
услышать - слабый, тихий, словно шелест крыльев мотылька...

Два дня спустя Уильям Форестер сидел за столом у себя в редакции, и тут
пришло письмо. Его принес Дуглас, отдал Уильяму, и лицо у него было такое,
словно он знал, что там написано.
Уильям Форестер сразу узнал голубой конверт, но не вскрыл его. Просто
положил в карман рубашки, минуту молча смотрел на мальчика, потом сказал:
- Пойдем, Дуг. Я угощаю.
Они шли по улицам и почти всю дорогу молчали; Дуглас и не пытался
заговорить - чутье подсказывало ему, что так надо. Надвинувшаяся было осень
отступила. Вновь сияло лето, вспенивая облака и начищая голубой металл неба. Они
вошли в аптеку и уселись у снежно-белой стойки. Уильям Форестер вынул из
нагрудного кармана письмо и положил перед собой, но все не распечатывал конверт.
Он смотрел в окно: желтый солнечный свет на асфальте, зеленые полотняные
навесы над витринами, сияющие золотом буквы вывесок через дорогу... потом
взглянул на календарь на стене. Двадцать седьмое августа тысяча девятьсот
двадцать восьмого года. Он взглянул на свои наручные часы; сердце билось
медленно и тяжело, а минутная стрелка на циферблате совсем не двигалась, и
календарь навеки застыл на этом двадцать седьмом августа, и даже солнце,
казалось, пригвождено к небу и никогда уже не закатится. Вентиляторы над
головой, вздыхая, разгоняли теплый воздух. Мимо распахнутых дверей аптеки,
чему-то смеясь, проходили женщины, но он их не видел, он смотрел сквозь них и
видел дальние улицы и часы на высокой башне здания суда. Наконец распечатал
письмо и стал читать.
Потом медленно повернулся на вертящемся табурете. Опять и опять беззвучно
повторял эти слова про себя, и наконец выговорил их вслух, и снова повторил:
- Лимонного мороженого с ванилью, - сказал он. - Лимонного мороженого с
ванилью.